Отправлено: 09.12.08 09:22. Заголовок: Кельт

[align:center]Кельт[/align]
Скрытый текст

Это странная история о чем-то, что могло бы быть "очень-очень после". Драма, пожалуй, хотя и со смыслом

[align:center]Глава 1.[/align]
Мне кажется... я люблю его.
Там уже и любить-то нечего; его не осталось; он поворачивается к стене, закутывается в больничную сорочку, ухмыляется, буравит камень черными соколиными глазами и никогда не разговаривает. Уже шесть месяцев никто не слышал из его уст ни единого слова.
Все эти шесть месяцев он под моим присмотром.
Меня зовут Нэнси, я нянечка в больнице Святого Мунго в отделении недугов от заклятий. Хотя психическая травма этого немолодого мужчины никак не связана с заклинаниями, его все же определили сюда; больше просто некуда, у нас нет отделения для тех, кто попросту сошел с ума на этой войне, хотя давно пора завести – спрос присутствует.
Я прочитала историю его болезни несколько десятков раз – это что-то вроде чтения на ночь: сгорбившись в ночное дежурство на кушетке, я в сотый раз перелистываю знакомые обтрепанные страницы, опять бегу глазами по строкам. Нет ничего нового, но я учу эту историю, как мантру, иногда повторяю перед сном, прокручиваю в голове, когда приношу ему обед и смотрю на болезненно-белые воротнички сорочки, контрастирующие с его темными волосами. Грива у него восхитительная – именно грива, как у пожилого льва; очень много седых прядок, смоляные жесткие волосы падают на плечи; глаза зоркие и черные, а больше эпитетов нет. В конце концов, я же не писатель, а всего лишь обычная нянечка в отделении для сумасшедших.
Ему сорок один год; он выглядит старше. Если он садится у окна, заматываясь в плед, то из угла, где обычно стоит мой стул, может показаться, будто он совсем уже старик, сгорбленный, седой, увянувший кленовый лист на размокшем от дождя асфальте. Его фамилия Яксли, он бывший Пожиратель Смерти, и это все, что я о нем знаю – вся остальная информация засекречена Министерством, и даже главный целитель Август Сепсис не знает, с кем именно имеет дело.
Впрочем, есть еще кое-что.
Он кельт. Ирландец, по-видимому, но я не уверена. Потому что он никогда не отзывается на свое имя. Если я скажу: «Яксли», он даже не поведет ухом, «Селвин...» и вовсе не заметит.
Он реагирует только на прозвище Кельт. Поднимает глаза, иногда кивает, но чаще просто смотрит. Я люблю эти моменты, когда он наблюдает за мной; мне кажется, у него совершенно живые глаза, не чета всем остальным сумасшедшим, что заперты в этом отделении, как в зоопарке. Мне отлично известно, как выглядят глаза человека, который сошел с ума.
У Селвина Яксли – совсем не такие.

* * *

Почти все мои попытки что-либо узнать о Кельте разбились о глухую стену секретности, а та информация, что по чистой случайности выплыла наружу, ровным счетом ничего не стоила для всех, кроме меня. Потому что я жадно ловлю каждую деталь его жизни.
Он убийца. Даже не Пожиратель, а именно убийца – так написано в заключении судебной экспертизы, вынесенной Визенгамотом. За свою жизнь он успел стереть с лица земли семнадцать человек. По преимуществу это были маглы, но попадались и волшебники – предатели рода, «грязнокровки» и прочие отбросы общества, как всегда считал его хозяин. Хозяину Кельт служил целиком и полностью, исполняя все приказы и никогда не дав повода усомниться в своей верности. Он никогда не сидел в Азкабане, сумев скрыться во время первого падения Лорда где-то в Ирландии, где его так и не смогли найти, а по возрождению хозяина вернулся в Англию. Этот человек никогда не был просто мелкой сошкой. Аристократическое происхождение из древнего чистокровного рода и приличествующие связи в определенных кругах позволили ему войти в круг так называемой элиты Пожирателей Смерти – изрядно потрепанной бегами, Азкабаном, травлей Министерства, но все же элитой. Это давало привилегии перед Темным Лордом, что всегда высоко ценилось в этой среде, к тому же Кельт был умен и умел неплохо выслуживаться и выгибать спину.
Его ненавидели, он – смеялся. Сейчас это кажется странным и ненастоящим, ведь я никогда не видела, как он смеется, но мне кажется, все было именно так, ведь даже на судебном процессе Кельт хохотал на весь зал вместе со своими дружками. Это бы не показалось странным Визенгамоту, если бы он внезапно не начал нести сущую околесицу – громко рассказывал какие-то байки, перебивал судью, шутил в адрес дементоров, а это уж было совсем странно. Потом он задергался, бессильно повис на цепях, прикованный к креслу, его глаза закатились, и Кельт закричал, прикусывая язык. Визенгамот признал его сумасшедшим и отправил сюда, в мое отделение.
Раньше мне казалось это гуманным, теперь знаю – жестоко.
И больше Кельт никогда не говорил.

* * *

Когда его только привезли в палату, я сразу поняла, что это не тот случай, который мог бы показаться привычным. Начиналась зима, в палате было очень холодно, мы недавно проветривали ее от спертого запаха лекарственных зелий, которые почти никогда не помогали, разве что успокаивали на пару часов, и на подоконнике еще осталась горстка нерастаявшего снега. Его положили на пустовавшую кровать, он закрыл глаза, тяжело и хрипло дыша, а я стояла у окна и вырезала снежинки из бумаги, чтобы наклеить на стекла – мне казалось, что это должно хоть немного развеселить больных перед Рождеством (что говорить, я всегда была падка на романтическую чепуху, как называет это Август Сепсис, целитель из отделения отравлений). Меня отвлекли, и, забегавшись по палате, я не заметила, как положила ножницы на его прикроватную тумбочку и кинулась к женщине за ширмой в углу, у которой начался приступ.
Оглянулась я только тогда, когда ножницы со звонким металлическим стуком упали на пол. Когда я резко обернулась в сторону его кровати, меня почти сразу же замутило, потому что белый пододеяльник был весь в разводах багровой крови; испачканные ножницы лежали у кровати, забытые, исполнившие свою миссию.
На его смуглой руке уродливыми косыми порезами было выведено имя. Четыре буквы, расплывшиеся перед моими глазами: «МОНА».
Пока я, задыхаясь, подавляла тошноту и звала на помощь, его взгляд методично прощупывал буквы из крови.
А потом Кельт улыбнулся.

 Отправлено: 11.12.08 19:05. Заголовок: Глава 2. Он хороший...

[align:center]Глава 2.[/align]
Он хороший. Правда-правда, он очень хороший. Хотя и не знает об этом. Я не уверена, что он вообще понимает, что происходит вокруг него, где он находится, как он оказался здесь и кто эти люди на соседних кроватях, почему ему не дают зелья (министерские очень ясно намекнули, что его выздоровление никому не нужно; никому, кроме меня одной). Я не знаю даже, запоминает ли он лица людей, но мне кажется, нет, ничто не откладывается в его памяти дольше, чем на одну долю секунды, а потом он снова смотрит на стену, будто желая просверлить дыру взглядом.
Мне хочется верить, что он помнит мое лицо; ничего, кроме моего лица, может быть, имени; что он оборачивается, когда я захожу в палату, потому что узнал мои шаги, а не оттого, что я снова чуть не уронила тяжелый грохочущий поднос. Мне хочется верить, что он не сумасшедший, что есть какая-то частичка, которая еще не умерла, что он однажды начнет говорить (в сущности, мне достаточно двух слов, произнесенных его голосом, который я никогда не слышала; эти два слова - “Не уходи”), что он когда-нибудь произнесет мое имя, а я услышу, как оно звучит его голосом, и сразу все пойму.
Never-never-never.
Заведомо уговаривая себя верить, я забыла, что истинная вера не требует убеждений. Она вообще ничего не требует от людей, разве что мы от нее – постоянно.
Добрый боженька, дай мне того-то и того-то, спаси и сохрани, упаси от греха, дай прощения, наставь на путь истинный.
А что взамен?
Только предательство веры. Никто не виноват в наших ошибках, кроме нас самих; если бы Господь дал нам еще один шанс и повернул назад время, мы бы все равно снова упали грудью на грабли. Но мы продолжаем просить ради ничего, а потом произносим: “Бога нет”. И это – предательство.
...На прошлую Пасху я подарила ему четки.
Он часто теребит их, когда мы выходим прогуляться во внутренний двор. Ощупывает шершавыми пальцами четки, закрывает глаза, откидывая голову назад. Проходящие мимо старушки бормочут что-то про мужчину не в своем уме.
В такие моменты я особенно остро чувствую, что он куда более “в уме”, чем кто-либо другой.

* * *

А мне с ним никогда не бывает хорошо. В лучшем случае я испытываю лишь беспокойство, прячу подальше ножницы, памятуя о четырех буквах на его руке. Хотя я не знаю, что такое “с ним”. Он не здесь.
Надо же, я уже почти два года смотрю в опустевшие глаза сумасшедших, но никогда это не задевало меня так, как сейчас. Когда я только устраивалась на эту работу, медсестра с первого отделения остановила меня в коридоре и сказала: “Это будет трудно”. Я решила, что она говорит о бессонных ночах, о дежурствах, о тяжелой работе. Я подумала и сказала себе: хей, девочка, ты же вся такая несгибаемая, ты же выдержишь, ты же еще не то переживешь, это всего лишь тело, тело, которое смертно. Тело – не навсегда.
Сейчас смотрю назад и думаю: дура.
Потому что сейчас – вот сейчас, черт возьми, – мне действительно тя-же-ло.

* * *

Моя подруга (ее зовут Гвен) однажды сказала, что знает каждую нотку голоса своего мужа. По голосу она определяет его настроение, чувствует его, практически читает мысли. Она говорит, что голос – это то, за что она его полюбила. А я обычно привычно и банально возражаю, что любят не за, а вопреки. Хотя и не уверена в верности этого тезиса.
Я уже ни в чем не уверена.
А еще мне так восхитительно обидно слышать о чужих голосах; понимать, что на свете осталась живая любовь, любовь со звуками, переливами, тональностями и шумами, которые Кельт никогда не выпустит из груди на свободу. Мне обидно и скользко разговаривать с Гвен, выслушивать пустозвонные речи о том, что “вчера сказал Марк”.
Мне кажется, что если бы ты мог говорить, я бы не позволила тебе вымолвить ни единого лишнего слова. Мы бы с тобой их цедили по каплям, записывали на диктофоны, а потом переслушивали ночами, чтобы ничего не упустить.
...Позавчера я поссорилась с Гвен из-за сущего пустяка. Когда завтра вечером она придет ко мне в гости с бутылкой вина, чтобы помириться, я не открою ей дверь. Ни завтра, ни послезавтра, ни через месяц.
Я больше никогда ей не открою.
Поговори со мной, Кельт.
Я так устала от вакуумного мира.

* * *

Знаешь, я почти всегда молчу. У меня сложилась привычка показывать жестами все то, что люди обычно проговаривают вслух. Например, если я кивком указываю на какой-то предмет, а потом на свою грудь, это значит, что я прошу подать мне его. Если я наклоняю голову и прищуриваюсь, это означает, что я не верю ни единому слову. Если мне больно, я просто беззвучно плачу.
Впрочем, такого уже давно не было. Не потому, что мне не больно. Просто еще немного – и выплачу все глаза.
Лишь при тебе я говорю без умолку, почти постоянно, и всегда – сама с собой. Не уверена, что ты слышишь хоть что-нибудь, но проговариваю, бросая слова в пустоту, тратя их на заведомо бесполезные вещи, тщетно надеясь быть услышанной, получить в ответ хотя бы четверть звука.
Я думаю: Бога не с кем сравнить, он не имеет ни тела, ни плотной оболочки, у него нет ни единого уха, а он слышит каждого человека; нет ни единого глаза, но он всех видит; у него нет рта, но иногда он говорит с нами, когда мы очень просим.
У тебя два уха, но ты меня не слышишь; два глаза, но ты не замечаешь моего присутствия; у тебя есть голосовые связки, но ты не отвечаешь мне.
Я каждый день напоминаю себе, что ты совсем не Бог.
Знаешь, мне не помогает.

* * *

Каждый день я задерживаюсь на работе допоздна; дома меня некому ждать, сестра в Уэльсе, мать давно умерла, отца последний раз я видела никогда. Славное время было это “никогда”.
Каждый день я спускаюсь на первый этаж, сталкиваюсь с Августом Сепсисом, главным целителем (мы почему-то почти всегда уходим в одно и то же время, наверное, он такой же трудоголик, как и я сама; а еще у него синяки под усталыми глазами и отчего-то загорелые, натруженные руки, одутловатое веснушчатое лицо с бледной кожей; он живое воплощение обратной стороны добра). Каждый день Август Сепсис говорит мне: “Нэнси, выходи за меня замуж уже, я тебя с утра хоть на работу возить буду”. Я говорю: “Спасибо, не стоит”, иду дальше, спускаюсь по мраморным ступеням, цепляясь за поручни, выхожу на улицу, прислоняюсь к фонарному столбу и долго-долго стою, закрыв глаза в баюкающем ночном сумраке под дрожащими бликами фонарного света.
А на дымном небе выла желтая пьяная луна, когда я съезжала вниз по столбу, потому что чувствовала, что устала настолько, что не дойду до дома и лучше останусь ночевать тут, у столба в свете меркнущей лампочки наверху.
А на дымном небе выла желтая пьяная луна, когда ты перевернулся на больничной койке и снова уставился в стену, выдохнул и неуверенно, ломко сказал в палатной тишине: “Celtic...”, а потом затих, а я не услышала.
А на дымном небе выла желтая пьяная луна, когда Август Сепсис поднял меня с земли, отряхнул одним неласковым жестом, посмотрел тяжело и с упреком, посадил в свою машину и увез на свою прокуренную маленькую кухню, уложил спать на скрипящем диване.
...Мне сегодня двадцать, Кельт, и я так чертовски стара для этой жизни.
Тебе сорок один, а ты все еще отвратительно молод.

 Отправлено: 15.12.08 17:53. Заголовок: Глава 3. как будто п..

[align:center]Глава 3.[/align]
[align:right]как будто правда – это такая совсем простая штука,
простая настолько, что проходит мимо всего, что не может её задержать
она прыгает как девочка по расчерченному асфальту, на афальте мелом квадраты
с цифрами и словами типа «жить», «умирать», рожать» (с)[/align]
Знаешь, любить на расстоянии – легче.
Писать длинные письма, улыбаться, получая конверты, выводить слово: “Целую” по несколько часов, посылать фотографии в никуда, по-детски прыгать и восторгаться, иметь возможность додумать то, чего не знаешь (или не хочешь узнавать), говорить с придыханием: “Он же такой хороший”, верить, что когда-нибудь-обязательно-непременно-получится-так-что-мы-встретимся-он-посмотрит-и-ах-как-ты-красива-ах-какой-ты-настоящий. И страдать от невозможности прощупать лицо пальцами, ощутить Его дыхание на Своем солнечном сплетении.
Право, это намного легче.
Потому что когда ты рядом, ты невольно заглядываешь в глаза. А там ничего. Ни тебя, ни его. Ни вас двоих, объединенных словом “мы”, которое означает, что все – одно. Заглядываешь и понимаешь, что сосредоточенно себе лжешь.
Или – что еще хуже – что у тебя большая-светлая-и-чистая-любовь с тем, у кого совершенно чужие глаза.
Ты ему не скажешь, конечно, нет. Но он заметит сам. Он точно так же посмотрит в твои глаза, и вы оба поймете, что не знаете ровным счетом ничего, что оба для друг друга не существуете, а вместо вас – фантомы, которые говорят: “Я тебя [...]”
А потом вы разойдетесь по углам. Не напишете больше “целую”. Скажете: ничего не было, просто ничего не было.
И ничего не будет.

* * *

Меня осталось мало, Кельт.
Я да моя боль.
Она некрасивая такая, убогая.
Твоя единственная дочь.
Моя.
Наша.
Я учусь проговаривать это слово.

* * *

Утренние газеты ежедневно пытаются вбить простую ясную мысль в наши непросвященные головы: война кончилась, жизнь налаживается. И мне было бы очень просто в это поверить, если бы я тебя не знала.
Они говорят: оставшиеся Пожиратели Смерти в Азкабане, угрозы нет, преступники наказаны.
Они говорят: многие зверства войны на совести неорганизованного руководства темной стороны, все тайны еще не раскрыты, но виновность досрочно доказана.
Они говорят: ситуация стабилизируется, экономическая обстановка в норме, мы справляемся.
А я не верю ни единому слову.
Мы не справляемся.
Ты не Министерством наказан.
И вина твоя не в Волдеморте.
Будь себе сам Богом, я умываю руки.

* * *

Когда каждый день ночью Август Сепсис отрывает меня от фонарного столба и везет на свою кухню, я обычно дремлю на заднем сиденье, уронив голову на грудь, а он матерится сквозь зубы и бесконечно курит в открытое окно. На его кухне все завалено грязной посудой, вдалеке дребезжит ВРВ, напротив окна – магловская стройка, там по утрам громко кричат рабочие. И все в пепельницах. Натыканы на каждом углу. Август каждый день забывает тушить сигареты, и они так и лежат, молча умирают и безразлично травят мне легкие.
Я ничего не делаю.
А еще он говорит, ставя передо мной кофе (кофе всегда подается в огромных чашках, напоминающих облупленные оцинкованные ведра):
-Так ты выйдешь за меня замуж или нет?
-Нет, - говорю я устало и добавляю как будто бы извиняющимся тоном: - У меня слишком много дел.
Как будто бы брак с Сепсисом – это еще один пункт в моем забитом до предела расписании. Собственно, так оно и есть. Сепсис не обижается, только вздыхает, говорит беззлобно:
-Дура, - кидает мне плед из верблюжьей шерсти. Когда мама была жива, а сестра еще не вышла замуж и не переехала к мужу в Уэльс, мы часто укрывались такими же пледами и читали вечерами Джейн Остин. И был еще ромашковый чай (мама отвратительно его заваривала, но “это было полезно”, поэтому мы с сестрой давились и улыбались натужно, чтобы не обидеть ее – мама вообще обидчивая... была), коробка приторно-сладких ирисок, которые прилипали к зубам, покореженных, всегда жестких и каменных, слипшихся с фантиками.
Только плед на кухне Августа Сепсиса совсем не пахнет маминым жутким чаем и проклятыми ирисками. Если вдохнуть поглубже его запах, можно уловить только ужасный древесный мужской парфюм, сигареты и плохо сваренный кофе.
-Ты бы сварила суп, - сказал однажды Август вечером просто потому, что я молчала; нам не о чем с ним говорить; надо же, занимаемся одним и тем же, испытываем одно и то же, работаем вместе, а сказать – нечего.
Я подняла глаза и спросила:
-Ради чего?
Больше он не просил.

* * *

-Тебе нужен отпуск, - сказал Август Сепсис, прикуривая. Язычок замкнутого пламени зажигалки лизнул ему кончик большого пальца, он досадливо поморщился и некрасиво тяжеловесно выругался. Он вообще очень много ругался. Постоянно.
-Мне не нужен отпуск. Я вполне справляюсь.
-Ни черта ты не справляешься. У тебя синяки под глазами.
-А у тебя их нет, что ли? - огрызнулась я. Вышло довольно вяло и вообще по-детски глупо.
Он снисходительно глянул, как отец на маленькую, но очень капризную дочку. Как меня это раздражало.
-А еще у тебя низкое давление. И вегето-сосудистая дистония. И невроз в начальных стадиях. Знаешь, что будет, если запустишь это дело?
-*издец?
-Разумеется.
-Тоже мне, напугал.
-Я не шучу, - жестко сказал Сепсис и схватил за плечи. Это было больно, я вскрикнула и процедила:
-Отпусти.
-Тебе. Пора. В. Отпуск.
-Отпусти, кому сказала.
-Это было не предложение.
-Правда? А что же?
-Приказ. Живо собралась и уехала. Вечером куплю билеты, и чтобы две недели я тебя тут даже не видел. В какую страну хочешь?
Мне не требовалось ни секунды, чтобы поразмыслить, и я моментально произнесла без запинки:
-В Ирландию.
Он ничего не понял. Кивнул, наконец отпустил мои плечи.
-Завтра утром получишь билеты и вали, поняла?
-Поняла. Но у меня целое отделение больных.
-Я распоряжусь. А теперь кыш, езжай домой собирать вещи.
-Уже. Только открой мне доступ в архив минут на двадцать, я должна забрать кое-какие свои документы, без них через границу не пропустят.
Мгновение он взвешивал мои слова и, не найдя ничего крамольного в просьбе, кивнул.
-Двадцать минут, не больше.
...Личное дело Селвина Шона Яксли уместилось на дне чемодана.
Где-то там, в глубине, неровным медицинским почерком был выведен адрес поместья его родителей.
Здравствуй, Ирландия.
Я твоя.

 Отправлено: 16.12.08 14:34. Заголовок: Глава 4. -Ирландия –..

[align:center]Глава 4.[/align]
-Ирландия – остров Вечной Весны, - сказал пожилой кондуктор рейсового автобуса. Было ранее утро, дребезжащий магловский автобус, двигающийся по направлению из Дублина в Корк, несся по ухабам, подпрыгивая на поворотах и заставляя старенький чемодан у ног утробно стонать от ударов о пол.
-Что вы имеете в виду?
-Да вы, видно, совсем не отсюда, девушка.
-Нет, что вы, я англичанка.
-Вы выгляните в окно, мисс. В старой доброй Англии нечасто встретишь такие пейзажи, - заметил кондуктор не без ноток гордости в по-старчески дребезжащем голосе. - Знаете, в народе говорят, что Ирландией заканчивается Европа, дальше – Атлантический океан. У нас и ветра с Атлантики, и ливни каждый божий день, что зимой, что летом, плюс двенадцать-семнадцать... Нет у нас погоды, климат один, да. Искали край света? Вот он.
Резкий поворот автобуса, и тряхануло так, что очки с носа говорливого мужичка слетели на пол, и он, слепо щурясь и ругаясь под нос на каком-то местном диалекте.
Черт, а здесь и впрямь восхитительно.
-Холмы, - сказал кондуктор зачем-то.
Мимо окна проплыла церквушка с полуразрушенной колокольней, а сразу следом за ней... кафе?..
-Это паб, - объяснил кондуктор. Видимо, он считал своим долгом исполнять обязанности моего экскурсовода. Я не особенно возражала.
-Паб? Рядом с церковью?
-Чему ты удивляешься, девочка? Это Ирландия, - быстро перейдя на ты, искренне воскликнул мужчина, приглаживая усы так, как будто это все объясняло.
А чемодан все стучал о мои коленки.
...Проснулась я от громкого крика.
-Хей, девочка, Ньюкастл, тебе выходить!
Резко вскочив на ноги, я схватила в руки чемодан. Кондуктор снисходительно отобрал его и выволок на улицу, распахнув двери дребезжащего автобуса ударом кулака – просто и действенно.
Помню, я еще подумала тогда: клеится, что ли?
Потом вспомнила: ах да, ирландское гостеприимство.
-Ну, леди, удачи вам, - неумело попрощался кондуктор и снова пригладил свои густые усы с проседью. Это у него, кажется, было нечто вроде жеста расположения. - Здоровья и счастья врагам твоих врагов! - глядя на мое вытянувшееся лицо, он засмеялся и объяснил: - Поговорка такая местная. Ну, бывай.
Двери хлопнули, и автобус тронулся. Я провожала его взглядом из-за столбов поднимающейся от дороги пыли, пока его облупившаяся желтизна боков не превратилась в исчезающую точку за холмом.
Именно тогда я наконец-то позволила оглянуться и в тот же момент поняла, о чем говорил кондуктор.
Мерлин, да ведь это действительно край света.

* * *

Поначалу мне показалось, что я определенно брежу. Этого просто не могло существовать в реальности. Все увиденное мной удивительным образом расходилось со всеми понятиями о современности. Мужчина в автобусе был прав – в Англии не встретишь ничего, что хоть сколько-нибудь походило на ирландиские пейзажи.
Впереди была дорога. Очень широкая гравийная дорога. По одну сторону расстилались просторы Атлантического океана, отдаваясь в ушах немилосердным, воистину по-ирландски щедрым ветром. Не зря, значит, захватила из дома толстый вязаный шарф. Мама вязала его на Рождество, когда мы с сестрой... А впрочем, ни слова о маме. Ее все равно больше не существует. Бессмысленное сотрясение воздуха.
А по другую сторону было поле. Бескрайний, сочно-зеленый простор. У меня даже дух перехватило от такого зрелища – всемилостивые архангелы, сколько зелени, в нее хочется упасть, пить ее, так много в ней сока и цвета, пьянящего душу. Чемодан медленно и размеренно грохал по гравию, я даже не знала, куда иду – вдалеке расстилалась огромная, поросшая травами пологая гора, и я бессмысленно плелась к ней, глубоко вдыхая непривычно чистый воздух, от которого шла кругом голова.
А потом грянул дождь.
Назвать его дождем было бы так же глупо, как солнце – лампой, потому что это были целые потоки воды, обрушивающиеся на землю; а за ними ни черта не видать, я промокла до нитки, чемодан больше плыл по земле, чем ехал, и тогда я услышала гортанный кельтский выговор:
-Damnu ort! D'anam don diabhal! - кто-то бесцеремонно выхватил у меня чемодан, и чья-то грубая рука потянула меня в сторону. - Go gcuire Dia an t-adh ort!
С трудом соображая, я позволила себя тащить главным образом потому, что из-за ливня почти ничего не видела, только размытое темное пятно. И слышалось хлюпанье подошв ботинок о землю. Прошло минут десять, и незнакомец остановился. Чемодан растерянно булькнул в земле.
Раздался грохот – такой, какой бывает, когда чей-то кулак стучится в дубовую дверь.
-Dia dhuit! - по тому, как гаркнули у моего уха, до меня дошло, что вторая фраза была обращена ко мне: - Cen t-ainm ata ort?
-Извините, я не говорю по-ирландски.
-Do chorp don diabhal! - выругался мужчина, и в этот момент дверь распахнулась. На пороге стояла женщина. Она совсем не походила на чопорную английскую леди – распущенные темные волосы, подпоясанная рубаха из грубой, едва ли не холщовой ткани, кожаные, почти ковбойские штаны и высокие голенастые сапоги. На вид – лет тридцать пять, пожалуй.
Ни слова ни говоря, она втащила меня в дом. Следом вошел и неизвестный мужчина с моим чемоданом, заметно отдуваясь. Только сейчас у меня была возможность разглядеть его – отдутловатое лицо, изрытое ямками от давней оспы, внушительный живот, обтрепанный плащ с внушительной дырой на колене.
-Dia's Muire dhuit, - проговорила женщина все на том же языке и добавила мужчине: - Slan agat. Go n-eiri do bhothar leat! - он кивнул и снова ушел в дождь.
На плечи быстро навалилась безысходность.
Одна, в чужой стране, не зная языка и не имеющая пристанища.
Отпуск, черт возьми.
Отпуск.
-Извините, я не говорю по-ирландски, - выдавила я снова зачем-то без особой надежды на внятный и понятный ответ. Женщина моргнула и сказала с акцентом:
-К счастью, я говорю по-английски, вам повезло.
Оценивающий взгляд с ног до головы, взмах резной волшебной палочкой, беззастенчиво выуженной из сапога, и по телу расползлись потоки горячего сухого воздуха. Одежда высохла, волосы перестали напоминать мокрую тряпку, и сразу стало тепло и уютно.
Как будто бы... дома.
-Раздевайтесь и проходите, вам повезло, на ужин сегодня баранья отбивная, жаренная на тагане в камине.
Мысль о том, как все это странно, даже не пришла в мою голову. А ведь эта женщина даже не спросила, кто я, что я здесь делаю, просто пустила к себе в дом, высушила и предложила поесть. Я молча стянула плащ, сунула вместе с шарфом на вешалку, прислонила чемодан к каменной стене и пошла вслед за женщиной по широкому полутемному коридору, освещаемому лишь тусклыми свечами на выщербленных стенах.
Это не было похоже на обычный кирпичный домик. Нет. Это был замок. Самый настоящий, средневековый, едва ли не древнее Хогвартса, шаги гулко отдавались по огромным помещениям, звуки спотыкались о стены и тонули в отдаленном треске поленьев и свечей. Сил удивляться уже не было, когда меня провели в большую полупустую кухню. Эта кухня могла называться так с большой натяжкой, на место, где готовят пищу, указывал лишь обширный потертый стол на устойчивых высоких ножках и множество развешанных на стенах бараньих ног, тушек зайцев, куропаток и очень много копченой рыбы – по большей части лосось, но встречался даже и палтус. Все остальное – огромный камин с задорно прыгающими в нем языками пламени, обилие кресел, огромное множество шкафов, забитых специями и бесчисленными бутылками, поразило меня настолько, что я остановилась, как вкопанная, не двигаясь с места.
Желудок утробно заныл, стоило лишь скользнуть взглядом по этому изобилию.
-Сядь, - быстро отбросив церемонии, хозяйка толкнула меня к одному из кресел и достала тарелки, бокалы и вилки. Кажется, этикет употребления пищи здесь игнорировался давно и с удовольствием. Управлялась со всем этим хозяйка играючи. - Меня зовут Аза.
-Нэнси.
-Знаю, имя написано на твоем чемодане. Тебе виски или “Гиннес”?
-На ваш вкус.
-Тогда к баранине лучше все-таки пиво. Ешь.
Как-то очень ловко она шлепнула в мою тарелку огромный кусок баранины. Ароматы мяса, запеченного с сыром, специй и зелени бесстыже прокатились по воздуху вместе с плеском янтарного пива “Гинесс” в широком бокале.
На еду я накинулась, даже забыв поблагодарить.
Хозяйка села напротив, задумчиво скользя взглядом по кухне. Глаза у нее были удивительные – огромные, черные, в добрую половину узкого смуглого лица, с частоколом смоляных длиннющих ресниц. Восхитительная красота, которую никогда не испортит возраст – с такими глазами даже не заметишь лучиков височных морщинок.
-Ну и откуда ты и с чем пожаловала? - спросила она очень просто, закуривая. Сигареты у нее были странные, очень пахучие, со смешением массы восточно-пряных ароматов.
Я назвала адрес. Аза присвистнула, выпуская клубы дыма в воздух.
-И зачем же тебе понадобилась старуха Яксли, интересно мне знать?
-Я... я по поводу ее сына, Селвина... - я сказала и пожалела. Женщина внезапно будто бы подобралась, ее чернющие тяжелые глаза остановились на моем лице, и стало не по себе. - Вы... вы его знали?
-Да. Я его знала. Хотя лучше бы и нет, - ее лицо скривилось, сигарета вновь приблизилась к четко очерченным губам. - А что с ним сейчас?
Я не колебалась, но очень чувствовалось, что от моего ответа многое зависело; голос женщины перестал быть небрежным, в нем почувствовались некие опасные нотки, как будто зверь готовится прыгнуть и выбирает траекторию.
Не знаю, что толкнуло меня в грудь, но ложь вышла сама собой, очень просто, без моего участия:
-Он умер. Мне велено известить его родителей, за этим я и приехала.
Моя теория была шаткой и совершенно глупой, и я это знала. Но женщина не стала ни к чему придираться. Мне показалось на мгновение, или она действительно расслабилась; дым в воздухе повис с облегчением, жесткие складки губ Азы разгладились, она глотнула крепленого сорокаградусного виски прямо из бутылки и даже не поморщилась.
-Что? - спросила я зачем-то, обгладывая баранью кость.
Она усмехнулась невесело и сказала:
-Любовь живет коротко, а ненависть — долго. Слышали такую ирландскую пословицу?
-Нет, не слышала.
-Еще услышите. А сейчас уже слишком поздно. Ваша спальня на втором этаже, - она снова обвела взглядом пространство, выбрасывая сигарету в камин. - Хоть в этом проклятом замке и пять этажей, выше второго мы не живем. Голова кружится, - объяснила Аза и встала с кресла. Я тоже встала, чтобы не смотреть снизу вверх.
-Спокойной ночи, Нэнси.
-Одеяла в шкафу. Имей в виду, тут страшно сыро и холодно. Поселись в моем доме дикая утка, и она схватит ревматизм, - пошутила Аза и скрылась за дверью.
Сухо трещали поленья.
Здесь действительно очень сыро.

 Отправлено: 17.12.08 11:05. Заголовок: Глава 5. -У вас стр..

[align:center]Глава 5.[/align]
-У вас странное имя, - сказала я за завтраком осторожно. Аза вскинула свои черные глаза, и снова стало не по себе.
-Странное?
-Ну... я имею в виду, какое-то совсем не ирландское. Аза...
Она хмыкнула, достала еще одну бутылку “Гиннеса”.
“Только ирландцы могут пить пиво по утрам вместо чая,” - почему-то подумала я.
-Конечно, не ирландское. Я цыганка.
-Цыганка?
-А что тебя удивляет, собственно?
-Вы очень чисто говорите по-ирландски... и у вас кельтский выговор. К тому же замок...
-Замок – это чистой воды ложь, - непонятно произнесла Аза и сделала щедрый глоток прямо из бутылки. - Когда ты зайдешь на смотровую площадку, думаю, поймешь, о чем я толкую. Там адски красиво. Ни один турист ничего подобного не видел, да и не увидит – никому неохота состязаться с ветром. А еще там кажется, что весь мир принадлежит тебе. Все эти лабиринты улочек, церквушки, пабы, каменные домишки, поля с овцами, конюшни, пашни, горы – все очень маленькое и как будто на ладони, и все принадлежит тебе. Тебе одной.
Она чуть помолчала и, поморщившись, сказала:
-Только это ложь. Замок все врет. Продам его к чертовой матери.
-Продадите?
Она кивнула.
-Его содержание дорого обходится. Да и зачем оно нужно, вот скажи? Правое крыло принадлежит мне, левое – моему сыну. Такая махина всего для двух человек – чистой воды позерство. Да и сыро тут, и не отопишь его отродясь. Продам. Конюшни только жалко.
-Здесь есть конюшни?
-На заднем дворе, - объяснила Аза, перемешивая угли в камине потемневшей от времени кочергой. - Моему отцу этот замок достался даром, да и вообще это странная история. У него тогда положение было довольно бедственное, как раз после войны... Ты что-нибудь слышала о Второй Мировой?
В памяти что-то смутно шевельнулось.
-Магловская война в сороковых?
-Она самая. Цыганам в то время неплохо досталось, меньше, чем евреям, конечно, но все же. Отправляли в концлагеря не глядя. Мой отец со своими младшими братьями тоже туда загремел. Совсем еще пацан был.
-Так ведь... так ведь маги...
-И что? - она усмехнулась. - Уверяю тебя, магия им нисколько не помогла. Братья его были совсем дети, лет пять, может, шесть, точно не знаю, а у него самого от всех этих переживаний дар полностью пропал. Он бы сгнил там, если бы не один ирландец в конвое (черт знает, как его туда занесло-то, к немцам), который вытащил незнакомого парня и под видом сына отправил в Ирландию. Так мой отец и попал сюда. Этот замок принадлежал тому ирландцу, но с войны он не вернулся. Может, немцы пристрелили за предательство, может, русские при освобождении, кто теперь скажет. А мой отец тут и остался. Начал разводить чистокровных ирландских скакунов, женился на ирландке, потом и я родилась. Теперь вот продолжаю семейное дело, коневодством занимаюсь... Забавная история, правда?
Это было похоже на маленький укол ледокаина в околосердечную мышцу.
-Да... забавная.
Выдержав паузу, я спросила неожиданно для самой себя:
-А почему они умерли? Его маленькие братья.
-Потому что были цыганами, - спокойно сказала Аза, допивая “Гиннес”.
-Но ведь это не причина смерти. От этого не умирают.
Она встала, забрала у меня пустую тарелку, бросила в раковину, обернулась и с усмешкой на пухлых губах сказала (а глаза такие же непроглядные):
-Ошибаешься, девочка. От этого – умирают.

* * *

В пабе было шумно, громкий мужской гогот застилал уши, Аза заказала бутылку виски и попросила два бокала, не спрашивая, буду ли я пить (здесь вообще мало что спрашивали). Проходящие мимо посетители паба беспрестанно с ней здоровались, по большей части мужчины. Насколько я могла судить, Аза была крайне популярна в этих кругах. Ее знали все без исключения, да оно и немудрено – красивая, еще довольно молодая женщина без мужа со взрослым сыном, материально состоятельная, живущая в собственном замке, общительная, открытая и неглупая. Этого следовало ожидать.
-Сегодня какой-то праздник? - спросила я громко, перекрикивая гвалт.
-С чего ты взяла? - надо же, она говорила, не повышая тона, и ее прекрасно было слышно. Мне стало чуть-чуть обидно.
-Такой шум, кошмар!
Аза рассмеялась.
-Здесь так всегда, это же Ирландия, девочка. Для ирландцев паб – это что-то вроде места проживания. У нас даже в гости не ходят. Это как-то не принято, зачем, если есть паб?
Удивительная страна.
-А нам не пора домой? - спросила я; признаться, вся эта полупраздничная обстановка вечного гвалта меня утомляла; я так привыкла к тихим полусонным вечерам в больнице, к пустой и всегда молчаливой кухне Августа Сепсиса, к размеренному спокойствию сестринской комнаты.
Аза опять расхохоталась, на этот раз громче и беззастенчивее.
-Когда Бог создал время, он создал его достаточно, - доверительно произнесла она и плеснула мне еще виски. - Не стоит беспокоиться.
Я и не сомневалась; едва ли в этой стране найдется что-нибудь, о чем можно было бы беспокоиться. Мне кажется, если бы небо падало на землю, ирландцы подняли бы голову, восхитились и подняли бы свои бокалы со словами: “Так выпьем же за то, что наш народ стал еще ближе к Всевышнему!”
-К старухе Яксли лучше не идти до вечера, - сказала Аза, как будто угадывая мои мысли. И как у нее все это получалось? - Она ушла в церковь и не появится раньше семи. Она всегда уходит в церковь по нечетным дням недели.
-А как же ее муж?
-Муж Элеонор? - Аза удивленно вскинула густые цыганские брови. - Ее муж умер давным-давно. Лет восемь назад, дай-то Бог. Уехал в Дублин на переговоры с какими-то партнерами, да так и не вернулся. Поговаривали, что он подхватил лихорадку, или сифилис у него был, или, может, сердце остановилось, черт его знает. Но умер Шон, это я тебе точно говорю. Еще виски?..
-Да, пожалуй.
Азу пригласили танцевать, и она без промедления ушла, оставив меня одну у барной стойки вместе с хозяином заведения, методично протирающем пыльной тряпкой бутылки с пивом. Я сделала еще один глоток; шум музыки и мужских голосов мешал думать, и это спасало; где-то в отдалении слышался смех Азы.
-Хорошая погода, правда? - я повернула голову; встрепанный парнишка неуверенно присел рядом, робко заглядывая в мои глаза; худой, встрепанный, похожий на воробья, лет семнадцать, не больше. Надо же, он еще младше меня. Только глаза очень знакомые. Чернющие.
Интересно, здесь у всех такие?
-Да, - ответила я глупо и снова повернулась к стойке, краем глаза улавливая, как парень поерзал на своем месте.
Улыбка. Молчание. Много-много молчания.
-Прекрасная погода, правда?
-Прекрасная.
За окном грянул гром, и на землю снова упал ливень. Бог методично выжал, как губку, легкие перистые облака. Аза продолжала танцевать.
Молчание. Улыбка. Много-много улыбок.
-Правда, сказочная погода? - в отчаянии спросил парень, уже откровенно подпрыгивая на своем месте.
-Сказочная, - согласилась я, ожидая, что он скажет что-нибудь еще, но он молчал, беспомощно следя за умелыми и выверенными движениями рук хозяина заведения, протирающего бутылки.
Он был странный и очень напоминал мне кого-то. Я где-то уже видела эти глаза, этот молниеносно острый взгляд, который не подделаешь, и это меня заинтриговало, заставило украдкой взглядываться в его лицо.
Музыка кончилась. Аза шлепнулась на свое место, раскрасневшаяся, повеселевшая. Хмель ударил ей в голову, и он будто бы помолодела на десяток лет. Глотнув виски из моего бокала, она громко выкрикнула что-то на ирландском и только сейчас заметила парня.
-Патрик! - похоже, они были знакомы. Мальчишка вытянулся и наклонил голову.
Определенно, я где-то все это уже видела.
-Ты уже познакомилась с моим сыном, - одобрительно сказала Аза и допила мой виски. Я поперхнулась. - Патрик, знакомься, это Нэнси, наша гостья, она из Англии.
-Страшно рад, - выпалил парень и представился: - Патрик.
-Я знаю, - мягко ответила я, пока он тряс мою руку. Сильное рукопожатие, очень сильное. Очевидно, о том, что в Англии принято целовать даме руку, здесь слыхом не слыхивали.
-А пока вы воркуете, я пойду еще потанцую, - сказала Аза, вырвала у меня бутылку виски, влила в себя щедрый глоток и скрылась в толпе ирландцев.
Юноша застенчиво остановился на мне взглядом.
-Чудесная погода, верно, - сказала я под завывание ливня за стеклянным витражом.

 Отправлено: 18.12.08 11:54. Заголовок: Глава 6. Конечно, Аз..

[align:center]Глава 6.[/align]
Конечно, Аза напилась.
Хотя вот я опять говорю неправильно. Сказать о таком состоянии “напилась” было бы в корне неверно. Потому что от той дозы, что она выпила, пока мы были в пабе, любого взрослого человека, даже закаленного алкоголем здорового мужчину, сразу же постигла бы неминуемая смерть. Но она была лишь чуть-чуть подшафе – румяная, веселая, заливисто смеющаяся, с нетрезвыми красивыми глазами с искорками солодового виски где-то в глубине.
Патрик, похоже, был к этому привычен – он не повел и ухом. Из паба мы уходили за полночь, хозяин закрывал заведение, туда-сюда сновал мальчишка лет десяти, худющий и нескладный, в протертом до дыр сером костюме и берете набекрень – как мне сказали, он был бродягой, которого хозяин паба взял на работу “из сострадания”. Мне, коренной англичанке, понятие “взять на работу из сострадания” было не очень ясно, но я не стала ничего расспрашивать – хватило того, что всем моим вопросам окружающие ирландцы искренне удивлялись, что делало вопросы еще глупее, чем они были на самом деле.
Хозяин закрывал ставни, а мальчишка выпроваживал нас с вежливой настойчивостью. Он был на удивление выдрессирован и отчаянно старался всем угодить – косая улыбка во все грязное лицо без двух передних зубов, вытянувшееся в струнку тельце. Мне стало жаль его, и я почти протянула руку, чтобы взъерошить его волосы, но вовремя вспомнила о всей этой антисанитарии и одернула ладонь. Мальчишка улыбнулся еще красочнее; это меня покоробило.
Аза не обращала на меня ровным счетом никакого внимания – где-то на заднем плане она увлеченно вдалбливала Патрику что-то на чистом ирландском. Честно говоря, даже когда они говорили на английском, это мало облегчало понимание – главным образом из-за этого ужасного ирландского выговора, который порядочно исказил бы любой язык.
Они разговаривали и уходили все дальше, пешком, не заказывая повозок, не аппатируя, хотя до их замка идти было не меньше доброй половины мили. Их голоса затихали вдали, а я зачем-то остановилась около мальчишки, просто чтобы бросить на него еще один смутный полупрощальный взгляд.
-До свидания! - кричал мальчик прохожим, все так же вымороченно улыбаясь. - До свидания! - а потом вдруг сказал, остановившись на мне взглядом маленьких глаз, похожих на двух блестящих жуков: - Да поможет вам Бог!
Это звучало как проповедь. Хозяин паба закрыл последние ставни, подошел к мальчику и погладил его по макушке.
-Да поможет вам Бог, - повторил мальчик. На земле перед его ногами сиротливо звякнули пять ирландских пенсов.

* * *

-Твоя мать что, алкоголичка? - раздраженно спросила я, не сдержавшись, когда Аза, едва переступив порог дома и скинув на пол плащ, кинулась на кухню, где прощальным веселым треском отдался суровый перезвон бутылок.
С моей стороны это было почти хамство, и я это знала. Почти сразу же стало стыдно – они меня приютили фактически даром и ничего не спрашивая, а я...
Патрик вскинул на меня свои знакомые до боли глаза и вдруг рассмеялся.
Я растерялась.
-Алкоголичка? О чем ты?
-Ну... я имею в виду, она так много выпила сегодня и собирается еще... - пробормотала я, мучительно краснея.
Он снова засмеялся едва ли не до слез.
-А ты смешная.
-Это почему еще?
-Она же не пьяница, если ты об этом. Пьяницы валяются под заборами, - он сказал это почти наставительно. Я уловила нотки затаенной печали. - И то... их не стоит винить. Им просто... не повезло.
Пожалуй, первый раз в жизни я слышала такое оригинальное оправдание обычного человеческого порока.
-Наивный, - пробормотала я, стянув дорожный плащ и примостив его на вешалку. Он цокнул языком.
-Это ты наивная... - и зачем-то добавил: - Англичанка.
Во мне неожиданно проснулась злость, и, обернувшись, я ляпнула, практически выплюнув в его еще по-детски пухлое лицо:
-А у вас, видимо, принято пить цистернами, да? Хоть бы о матери подумал. Цыгане.
И он вдруг дернулся очень болезненно, смуглое лицо резко побледнело, сделав его похожим на высеченный из мрамора лик скульптуры, черты исказились, и только глаза вспыхнули пламенем в полутьме коридора.
-Извини, - сказала я быстро, глядя на него, сереющего, сливающегося цветом со стенами. Ни слова ни сказав, он подскочил и понесся по лестнице вверх на второй этаж.
-Извини! - крикнула я ему в спину, но он не обернулся. - Прости меня, я не хотела!
Хлопнула дверь, шаги стихли, на кухне хрипло хмыкнула Аза.
-Ну чего встала, проходи.
Мне отчего-то гулко, живо казалось, что сейчас я пройду в кухню, остановлюсь на пороге, а она, эта странная женщина в голенастых сапогах, сидящая в кресле у камина с недопитой бутылкой виски, поднимет на меня свои глазищи, от взгляда которых у меня сразу начнут трястись коленки, и скажет мне просто и доходчиво: “Убирайся”. И у нее было на это право. Более того – я заслужила.
Остановившись на пороге, я ждала ее взгляда. Аза подняла глаза, в которых ничего не было, кроме виски. Отсалютовала бутылкой, кивнула на соседнее место.
Крика “Убирайся!” не было.
-Садись.
Я села.
Я ждала чего угодно – отборных ирландских ругательств, обвинений, оскорблений, нотаций, едкости или сарказма. Я ждала даже оплеухи. Но никак не молчания.
Аза молчала.
А потом она спросила самый неожиданный вопрос из всех вероятных:
-Скажи, ты знаешь, что такое родина?
Я не знала точно, требуется ли мой ответ и вообще был ли это вопрос, но ответила:
-Ну, просто исходя из названия, родина – это место, откуда ты родом.
Она улыбнулась, вполне удовлетворенная моим скудным ответом.
-Где твоя родина, Нэнси?
-Моя родина – Англия, - все еще ничего не понимая, сказала я. - Я англичанка, а значит...
-Молодец, девочка. Хорошо улавливаешь мысль, - похвалила она. Мне показалось, или это было сказано с презрением?.. - В этом вся соль. У англичан есть Англия. У ирландцев – Ирландия. У евреев есть Израиль. Смекаешь, да?
-Кажется...
-Так вот, запомни, девочка: у цыган родины нет.
Она сделала солидный глоток из бутылки и с силой зашвырнула ее в камин. Брызнуло стекло, огонь жадно вспыхнул на спирту.
-У нас просто нет ее. Мы раскиданы по этому свету, как лучи солнца, которые каждую минуту движутся по земле без остановки, задерживаясь на краткий миг. Наши предки похоронены где попало, мы ищем их кости, чтобы просто отдать поклон до земли, но не находим их, потому что у нас нет родины, которая могла бы сберечь дань нашего прошлого, потому что у нас нет страны, которая бы нас охраняла, нет законов, которые бы облегчили нашу участь – ничего нет, понимаешь ты, глупая английская девчонка?!
Мне казалось, еще мгновение – и она вцепится в мое горло, перегрызет, придушит, растрезает, но Аза не двигалась, а ее глаза цепко щупали мое лицо – отрывисто, с остервенением, глаза горели, как пламя в камине, и мне было так обезумленно страшно...
-Моя мать – ирландка в седьмом поколении, - сказала Аза со внезапным спокойствием; к ее резким переменам настроения привыкнуть было невозможно. - Цыганка я лишь на одну половину, по отцу. Но от меня с детства прячут кошельки, все время ждут, что я украду, укушу, наброшусь с ножом. Если я сделаю шаг не в ту сторону, никто не скажет: “Как же это случилось?”. Напротив, все будут оживленно судачить: “Иначе и быть не могло, вы вспомните, кто она!”. Если ирландец украдет с ярмарки платок, его оправдают, если это сделает цыган, все спишут на его происхождение.
Глаза скользнули по кухне.
“Ищет, что выпить,” - угадала я.
-А мой сын и вовсе цыган на четверть. Его отец – чистокровный ирландец, и все знают об этом, пусть он и незаконнорожденный. Но ты знаешь, что говорят ему в спину, когда он идет по Ньюкастлу?
Она наклонилась вперед. Ее нос был в миллиметре от моего лица. Запах солода скользнул в сыром воздухе, и Аза сказала медленно и с усилием:
-Цы-га-не-нок.
Воздуха стало ощутимо не хватать.
-Мне сорок лет, Нэнси, - вдруг переключилась она совсем в другую степь, отступая. - Мне сорок лет, а я не замужем. А знаешь, почему? Потому что мне не верят. С цыганкой можно кутить, можно развлекаться, петь, плясать и гулять, с цыганкой можно спать, но никогда не брать в жены. Это не принято. За всю свою жизнь я встретила лишь одного человека в этих краях, которому было плевать на то, кто я. Это – отец Патрика.
Что-то шевельнулось внутри, и понимание – медленное, натужное понимание чего-то очень важного – медленно сметало мои замки...
-Отец Патрика – это...
-Селвин Яксли, верно. Ты умнее, чем кажешься.
В ушах звенело, а я держала лицо, я изо всех сил его держала, остро чувствуя, что сейчас сорвусь, встану, что-нибудь выкрикну, потому что я к этому не_готова, я приехала не знакомиться с его сыновьями, я приехала не в гости к его бывшей любовнице, а просто... просто...
Зачем же я приехала?..
-Он же не умер, верно? - Аза прищурилась. Я больше не могла держаться. Опустив голову, глухо ответила:
-Нет. Не умер... - и потом: - Ты знала с самого начала, да?
Мой вопрос Аза проигнорировала. Мне казалось, ей вовсе не нужно было мое присутствие, и уж тем более – слова.
-Тогда где он?
-В больнице Святого Мунго... это в Лондоне. Экспертиза показала, что он сошел с ума.
-Лучше бы умер, - сказала Аза совсем тихо. Я не расслышала ее слов.
Надо же, у меня вовсе не ломаный голос. Просто... никакой.
-Он больше не разговаривает. Вообще. Даже не мычит. А я...
-...а ты никакая не сотрудница похоронного бюро, знаю.
-Да, я... я нянечка в этой больнице, мне поручено за ним следить, он мой пациент, и я...
-И ты вбахалась в него по уши, да? - Аза усмехнулась, не обращая внимания на то, что меня трясет, что я с трудом осознаю хоть что-то, почти ничего не вижу, кроме ее глаз да этой ухмылки впридачу, что я просто не_готова, вот и все... - На. Выпей.
Аза сунула что-то в мои одеревеневшие пальцы.
-Что это?
-Успокоительное. Пей.
Бокал я осушила залпом и сразу же закашлялась, а из глаз посыпались искры. Ну конечно, надо было предугадать заранее, чем успокаиваются в этой стране.
-Полегчало? - спросила Аза; было видно, что ответ ее не слишком-то и волновал, уж слишком погруженным внутрь выглядел ее взгляд.
-Значит, ты его жена? - вымолвила я то, что вертелось на языке уже несколько минут; “успокоительное” начало действовать, и стены опасно дрогнули.
Аза хихикнула так, будто я позабавила ее хорошей шуткой.
-Девочка, Господь с тобой, прекрати пороть околесицу, неужели ты еще не поняла, что за человек Селвин Яксли?
Господи, как же несладко.
Стены расплылись окончательно, где-то в отдалении голос Азы очень четко сказал с нежностью:
-Ты нравишься Патрику. Ты очень ему нравишься...
А потом все исчезло.

 Отправлено: 19.12.08 18:47. Заголовок: Глава 7. Проснулась ..

[align:center]Глава 7.[/align]
Проснулась я от жажды.
И это вовсе не было метафорой. Отвратительное ощущение сухости, сродни тому, как будто во рту скребли кошки. За одну ночь веки превратились в свинцовые, и открыть их почти не представлялось возможным, если бы в этот момент голос Азы меланхолично не возвестил:
-Это просто похмелье.
Глаза распахнулись сами собой. Солнечный свет из открытых окон с распахнутыми шторами нещадно резал сетчатку.
-Воды, - хрипло пробормотала я. Пальцы уцепились за матрас, и с исполинским усилием я наконец-то села.
Аза протянула бутылку, я, не задумываясь, хлебнула и тут же поперхнулась.
-Пей-пей, это пиво. Полегчает. Вы, англичане, совсем не знаете, что такое настоящее похмелье.
Возражать я не стала – бессмысленно, если она права. Тем более мне и не до того было...
-Мило ты меня вчера успокоила.
-У тебя истерика была, а спирт всегда неплохо помогает.
-Это был спирт?!
-Ну не чай же.
Ответить было нечего.
Надо же, действительно полегчало.
Ноги опустились на пол.
-Мне нужно к миссис Яксли, отпуск заканчивается завтра, поэтому...
-Она тебя не примет, - сказала Аза, разглядывая пейзаж за окном. Где-то вдалеке послышалось конское ржание.
-Не примет? Это еще почему?
-Ты разве еще не знаешь? - ее всегда властный и сильный голос сейчас был задумчив, даже слегка рассеян. Силуэт у окна расплывался нечетким пятном. - Старуха умерла еще вечером, во время молебны. Что-то с сердцем. Завтра похороны.
-Как умерла?
-Очень просто. Люди иногда умирают, - бросила Аза, не поворачиваясь. Напряженная у нее была спина. Неровная.
-Я знаю, но что же мне делать?
Она усмехнулась.
-А что ты делала до этого? Жить. Отдыхать. Прожигать отпуск. Возвращаться домой. Тут уж как тебе угодно...
-Но... миссис Яксли...
-Можно подумать, ты к ней приезжала, - фыркнула Аза и закурила. Дурацкая у нее была привычка – повсюду таскать за собой пепельницу и курить где вздумается. - Ты хотела посмотреть на страну, где живет Яксли? Ты посмотрела. Родители его умерли, ничего не осталось, так что...
-Погоди, а поместье?
-Что?
-Кому достанется поместье Яксли, Аза? Наследство? Деньги?
Аза обернулась. Что-то заставило меня отшатнуться от ее колкого, очень острого взгляда. Что-то странное, почти жертвенное, чему не было ни имени, ни названия.
-Селвин Яксли умер, Нэнси. С этой новостью ты пришла в мой дом. С этой же и уйдешь.
Все это никак не укладывалось в моей полухмельной голове – Аза, сигарета, кони на заднем дворе, смерть старухи, наследство, слова “Селвин Яксли умер”...
А потом до меня вдруг дошло.
-Очень умно, Аза. Необычайно умно. Селвин Яксли умер, я – живое подтверждение этим словам, старухи нет в живых, Шона – тоже, и что же это значит? Что Патрик – единственный наследник. Я уезжаю, публично заявляя о смерти Селвина, ну а твой сынок и ты вместе с ним получаете все состояние рода Яксли. Замечательно придумано! Уж не ты ли убила старуху, а? Или нет, мне лучше не спрашивать, мало ли...
-Заткнись.
-Что?
-Я сказала тебе: закрой рот, идиотка. Что-то непонятно?
Не знаю, почему, но я замолчала. Было холодно, и по телу текла дрожь (мне тогда казалось – с холодом эта дрожь не имеет ничего общего), жидкая и мерзкая, похожая на ратопленное желе. Аза докуривала, ее диковинный ароматный запах сигарет растворялся в воздухе, зависал у потолочных камней. Она потушила сигарету в пепельнице, силуэт дрогнул.
-У меня есть к тебе предложение, Нэнси. Довольно выгодное, надо сказать.
-О, во всем, что касается выгоды, ты, похоже, ас.
-Я же просила тебя заткнуться, разве нет?
Она опустилась в кресло у окна, остановившись взглядом на пепельнице; утренний свет старил ее, выдавая истинный возраст, обнажая сетку морщин у глаз, совсем не юную шею и жесткие носогубные складки, но двигалась она, как девочка, с хищной, четко выверенной восхищающей грацией. Я опять замолчала.
-Как я понимаю, ты сегодня отправишься назад в Лондон. Там ты вернешься в свою больницу как-там-ее-не-помню, опять начнешь возиться с Яксли, опять забудешь о том, что такое отпуск, и получится, что ты вообще неизвестно зачем сюда приезжала – не напиваться же с ирландско-цыганской теткой в сомнительных пабах и терпеть неумелые ухаживания ее сына, правда же?
-Ну и что? Какое тебе дело, зачем я приезжала?
-...ты и без меня знаешь, что Яксли никто не позволит получить его законное наследство – во-первых, он бывший приверженец Темного Лорда, а ваше Министерство уж никак не допустит таких почестей Пожирателям, - и опять эта проклятая Аза меня игнорировала. Чудесная манера общаться с людьми, чудесная. - Ну, а во-вторых, все гораздо прозаичнее – Яксли недееспособен. И все состояние просто уйдет государству. Ирландцы и англичане порвут за такие деньги друг другу глотки.
Она сделала паузу.
-Но есть и второй вариант.
-Не говори, дай угадаю. Ты дашь мне денег, и я с чистой совестью покину страну, убедив всех, что законный наследник мертв?
-Не совсем. У меня есть для тебя кое-что получше денег.
Я усиленно делала вид, что мне плевать, прислушиваясь к ее словам. Заметив, что я все-таки ее слушаю, Аза удовлетворенно хмыкнула и продолжила:
-Я просмотрела историю его болезни, Нэнси. Кое-что уяснила...
-Ты рылась в моих вещах?
-Ты просто не умеешь ничего прятать, разве это моя вина? - парировала Аза.
Сразу навалилась беспомощность. Эта женщина определенно знает обо мне все.
-В общем, послушай меня, девочка. Я неплохо разбираюсь в лекарственных зельях, моя мать была знахаркой и кое-что оставила из рецептов, поэтому мое предложение, безусловно, должно быть тебе интересно, - она побарабанила на подоконнике странный, одной ей понятный ритм. - С твоей стороны все просто – ты уезжаешь, забываешь о нашем существовании навсегда и делаешь так, чтобы Яксли никогда не вернулся. С моей стороны все еще проще – я даю тебе контейнер, в котором хранится зелье, разработанное моей бабкой. Только учти, что оно портится в считаные минуты, если не охлаждено до нужного градуса. Оно не превращается в лед и всегда в жидком виде, хотя температура его хранения около минус девяноста градусов. Такого в Англии ты не найдешь. И оно поставит Яксли на ноги, это я могу тебе обещать. Заговорит стопроцентно. Инструкция прилагается. Неплохая выгода из такого маленького дельца, не так ли?
-Почему я должна тебе верить? Ты вполне можешь убить его этим зельем...
-А у тебя есть альтернатива? - она усмехнулась. - Или, быть может, ты откажешься, позволишь государству забрать состояние, а сама всю оставшуюся жизнь будешь мотаться и ждать, пока он наконец-то соизволит заговорить? Определенно, практичное решение.
Странное дело, но сейчас передо мной было слабое подобие выбора Кельта.
И непонятное, размытое ощущение того, что этот выбор должна делать не я, не здесь, не сейчас, что я вообще очень не к месту в этой стране, что вот сейчас от моего слова зависит очень многое – жизнь трех людей сразу. Но я не думала ни об Азе, ни о Патрике.
Я вспомнила необычайно ясные глаза Кельта. Совершенно живые, здоровые глаза.
-Я согласна, Аза. Где твой контейнер?
Аза усмехнулась одними губами, а глаза остались шершаво-влажными и очень усталыми.
-Значит, на похороны не останешься?
-Нет. Поеду. Только принеси контейнер, и сразу вас не смею вас задерживать.
Она кивнула.
-Я попрошу Патрика, он проводит тебя до рейсового автобуса.
Дверь за ней не хлопнула.
...Итак, Селвин Яксли, очень скоро я подарю тебе новую жизнь.
Я подарю ее нам.
Я же люблю тебя, да?..

 Отправлено: 20.12.08 14:21. Заголовок: Глава 8. Когда ты м..

[align:center]Глава 8. [/align]
Когда ты молод, каждая прожитая жизнь кажется бесконечной. Каждый день – целым эпическим событием. Каждая минута на весах.
На самом деле воспоминаниям не требуется и двух мгновений.
Лестница со второго этажа на первый такая покатая, что кажется, будто бы с ней можно опуститься в бездну и по ней же – подняться наверх. Чемодан гремел по ступенькам как тогда, в первый день, и в этом грохоте было что-то усталое, почти безнадежное.
Свет из окна запутывался в простой резьбе поручней лестницы. Мне показалось – если попасть под этот свет, он определенно тебя выжжет – тебя, с твоими воспоминаниями, с твоим судорожным внезапным нежеланием куда-то идти ехать, грохать чемоданом. А все потому, что я просто знала – там, за границей странной полупьяной страны, где паб и церковь всегда рядом, будет все то же самое. Я вернусь на прокуренную кухню Августа Сепсиса, я снова скажу ему: “Нет”, опять перестану спать, и все будет как прежде.
А здесь, в Ирландии, мальчик-бродяга в изношенном сером костюме по-прежнему будет кричать прохожим: “Да поможет вам Бог!”, и кондуктор скажет обязательно туристам: “Здоровья и счастья врагам твоих врагов!”, а хозяин паба закроет вечером ставни, Аза будет жарить баранину в камине, Патрик скажет какой-нибудь некрасивой девочке: “Правда, прекрасная погода?”, а за окном зашумит отголосками древности ливень.
И все – без меня.
Я уже была готова бросить этот чертов гремящий чемодан на пол, развернуться и спросить: “Я останусь?”, но в этот момент раздались шаги, Аза остановилась около меня, и прямоугольный непрозрачный контейнер в ее руках напомнил мне о Кельте.
Черт. Черт. Черт.
-Инструкция внутри. Забирай. Только не открывай раньше времени. Там смотреть нечего, а зелье испортится в тепле. На.
Аза бесцеремонно сунула мне контейнер. Надо же, тяжелый.
-Патрик тебя проводит до рейсового автобуса в Дублин, как раз через полчаса отправляется, так что поторопись и...
-Аза.
-Что?
-Спасибо.
Мгновение ее лицо словно бы колебалось в утреннем неясном свете, в дрожащих отблесках свечей на каменных стенах, и она внезапно показалась мне очень старой; похожее чувство обычно возникало, когда Кельт садился у окна, кутаясь в плед. Эта аналогия в тот момент поразила меня: и все-таки они были похожи – сумасшедший ирландец Селвин Яксли с живыми глазами и сединой, запертый в больничной палате, как в клетке, из-за прутьев которой воровато выкрикивают ругательства дети; усталая цыганка Аза, живущая в зловеще-безлюдном замке, простая и замороченная, ни на кого не похожая. Все это быстро складывалось в неясную картину, и я тоже была ее частью. Ненужный, слишком резкий мазок на общем полотне.
-Подожди, - вдруг сказала Аза, когда я уже повернулась к выходу. Ее руки – красивые, изящные руки с выступающей синей сеточкой тонких вен – скользнули в голенастый сапог и выудили оттуда аккуратно сложенный потрепанный кусок пергамента – записка, не более того. Мои глаза непроизвольно полезли на лоб. - Возьми. Это принадлежит Яксли. Он оставил ее у меня, когда... уходил.
Я ничего не спрашивала.
В коридор спустился Патрик; лицо у него было бледное, почему-то мокрое, я неловко сказала:
-Привет.
Он кивнул.
И стало сухо, Патрик схватил чемодан, выволок его на улицу. Недавно прошел очередной ирландский ливень, похожий на всемирный потоп, грязь хлюпала под ногами, Патрик взъерошил волосы, а Аза посмотрела тяжело и как будто бы с грустью, сказала:
-Ну, бывай, девочка, - и закрыла дверь.
Лучше всего резать так – сразу, без промедления, наживую, но я опять была не готова, а меня и не спросили.
Гравийная дорога померкла от сырости, Патрик шел позади меня, не отдавая чемодан и горбясь под его тяжестью. Было жалко, но без альтернативы.
Наверное, так рыбы выходят на сушу, почему-то вспомнилось мне.
Слишком быстро мы дошли до остановки, и уже было слышно, как за поворотом гремит дряхлый рейсовый автобус с тем самым кондуктором-экскурсоводом. Чемодан последний раз всхлипнул в грязи, Патрик поднял голову и вдруг сказал:
-Останься.
Стало тяжело, я зачем-то потрепала его по макушке с грустной улыбкой; макушка была вихрастой, волосы – неожиданно густыми.
-Останься. У тебя глаза как у Вивьен Ли.
-Как у кого?
-Неважно. Просто останься... пожалуйста, - настойчиво попросил Патрик, перехватывая мою руку. Ладони у него были шершавые и нежные. Он держал так аккуратно, как будто боялся разбить мою руку, и рассматривал линии жизни.
-Останься, Нэнси. Я... я...
-Не говори. Мне нужно ехать, понимаешь? У меня работа... у меня...
-Ты замужем?
-Что?.. Нет.
-Оставайся. Или, хочешь, я поеду с тобой?
Автобус грохнул и показался из-за поворота; Патрик говорил очень быстро, и возможности понять его почти не было, да еще и этот ужасный ирландский акцент.
-Нет. Не хочу. Твое место здесь.
-Откуда ты знаешь, где мое место, если я сам...
-Знаю. Все будет хорошо, Патрик.
-Я тебе не верю. Подожди! - пронзительно выкрикнул он, когда, скрипнув дверцами, остановился автобус, и кондуктор втащил мой чемодан в душный салон. Горячие пальцы вцепились в мою руку, царапая кожу ногтями. - Нэнси, забери меня! Не уезжай, - бессвязно пробормотал Патрик; на его глаза навернулись слезы, и мне показалось, что он сейчас расплачется или поцелует меня, но он ничего не сделал, только держал крепко-крепко.
Я еще раз взъерошила ему волосы, зачем-то поцеловала в лоб, вырвала руку. Он вдруг обмяк и только провожал меня взглядом без выражения, когда сапоги клацнули о ступеньку автобуса и с лязганьем закрылась дверь.
-Я вернусь, - сказала я ему, зная, что он не слышит, а только смотрит.
Провожает.
-Я вернусь, Патрик, я вернусь!
-Конечно, вы вернетесь, - сказал кондуктор у окна и дал сигнал ехать. - В следующей жизни.
“В следующей жизни,” - повторила я про себя и развернула записку в кармане.



А потом был дождь.

 Отправлено: 23.12.08 15:26. Заголовок: Глава 9. Наверное, э..

[align:center]Глава 9.[/align]
Наверное, это и есть самое настоящее одиночество. Не то, о котором воют по ночам, прогрызая подушку, не то, которое лелеют в колыбелях депрессии, не то, которое топят в бокалах с виски те же ирландцы, или шотландцы, или поляки – нет разницы.
Это одиночество – настоящее – куда проще и приземленнее.
Ты спускаешься с палубы на причал. В круизах на самом деле мало романтичного – бесконечная качка, тошнота, крики вечно голодных чаек (те же стервятники, разве что крылья окрашены белым – выглядит, как искусственное), а на палубе воет ветер, именно ветер, а никакой не морской бриз. А океан, к слову, мало напоминает картинки из энциклопедий на полках. Матрос в застиранной грязной тельняшке (ирландец, конечно), что неторопливо курит, растворяя пепел в уходящей воде, и вдруг говорит:
-А там, внизу, три с половиной километра большой лужи. Представляете?
Я киваю, но – не представляю.
На палубе пахнет только рыбой. Форель да треска – их сияющие на солнце чешуйки искрятся за крупной сеткой, которую моряки поднимают наверх, чтобы шлепнуть на палубу дряхлой металлической развалины, что по недоразумению зовется рыболовным судном. Они громко ругаются, говорят на странных смешениях диалектов, но все это для меня совершенно неважно.
Я спускаюсь на причал, мой треклятый чемодан опять гремит совершенно немилосердно. Впереди меня идет типичная английская пара – молодая девушка в шляпке с ровной, чопорно-идеальной походкой и ее спутник – юноша в костюме с тростью. Видно, что трость ему совсем не нужна, он и без нее отлично ходит, и от этого показного жеста немного воротит.
Девушка брезгливо оглядывается и что-то спрашивает у юноши. Их разговор долетает до меня через призму матросьих криков.
-Юджин, ты же говорил, что любишь меня, зачем же ты спишь с Элизабет?
-Салли, дорогая, я никогда не говорил, что люблю тебя, - совершенно спокойно отвечает ей юноша. На мгновение лицо девушки становится мечтательно-задумчивым. Потом она отмирает и удивленно спрашивает:
-В самом деле не говорил? Ах, прости, я перепутала, это был не ты, - и они целуются, останавливаясь на причале.
Не оглядываясь, я иду дальше. Меня тошнит, и вряд ли виной этому запах сырой форели.
Я тащу свой чемодан, и никто не спешит забрать его у меня и сказать, что он слишком тяжелый для моих нежных рук, или что я надорвусь, или еще какую-нибудь дребедень в таком же духе. Я сейчас готова выслушать даже это.
Но никто не говорит.
-Поддани!
Кажется, кто-то назвал мою фамилию. Роняя чемодан, я останавливаюсь; ручка больно ударяет по пальцам ног сквозь ботинки.
Август Сепсис никогда не здоровается. Грубо выхватывая чемодан, он молча идет к машине. У него все те же натруженные руки, веснушки, бледность, сигарета, зажатая зубами. За все это я ему своеобразно благодарна.
Честно говоря, сейчас я готова благодарить кого угодно, кто избавил бы меня от этого цепкого осознания: вот такое вот оно, одиночество – никто не встретит с причала.
Он закидывает чемодан в багажник, садится на водительское сидение, не открывая передо мной дверей – Август Сепсис и понятия не имеет о джентельменских штучках. Помню, когда однажды я в шутку попросила открыть передо мной дверь, он посмотрел очень серьезно и произнес:
-Я хороший целитель, Поддани, я очень хороший целитель. Но я не швейцар.
Я усмехнулась.
Опять сажусь на заднее сиденье. Это почти ритуал, ведь Сепсис никогда не позволяет мне садиться рядом с собой, на соседнее место. И его лучше об этом и не просить, потому что я знаю, что он ответит: “Если я сделаю что-то не так, и мы попадем в аварию, у тебя будет шанс выжить”, а сейчас мне этого слышать совсем не хочется.
В этом весь Август Сепсис – до крайности серьезный и собранный. И вечная сигарета в зубах.
-Тебе нельзя плыть на теплоходах, - говорит он, перекручивая руль. - У тебя морская болезнь.
-Откуда ты знаешь? - мои слова слабые; надо же, все еще тошнит.
-Это написано в твоей медицинской карточке, дура.
Он часто называет меня так; я не обижаюсь; в конце концов, мы оба знаем, что он прав.
-Что в больнице?
-Завтра выйдешь на работу да узнаешь.
-А куда ты меня везешь?
-К себе.
-А почему не ко мне?
-У тебя ремонт.
-Серьезно?.. Но я ничего не организовывала.
-Я организовал. Ты живешь в конуре.
-Тебя никто не просил, между прочим.
-А я и не спрашивал разрешения.
Наверное, так и должно быть у всех нормальных людей, но я все равно ничего не понимаю, а может, причина просто в тошноте и мерзком запахе трески и форели.
-Слушай, Сепсис, мне твои подачки не нужны.
-Да брось ты.
-Я в тебе не нуждаюсь. Что-то непонятно? - чеканю слова по привычке; так уж мы с ним разговариваем.
-Тебя не спросили, - он злой и раздраженный, и в этом нет абсолютно ничего нового.
-Ты мне кто, чтобы ремонт в моей квартире устраивать? В отпуск отправлять, с теплохода встречать, к себе домой везти? Муж, брат? Ты мне даже не любовник.
-Это можно исправить.
-Прости, у меня совершенно нет на это времени.
Август Сепсис, конечно, очень хороший целитель, но ездит он на древней тарантайке, к тому же магловской. Гребаный спаситель человеческих судеб.
-Спи давай, Поддани. До Лондона еще часа четыре.
-Отвези меня на работу.
-Кому ты там нужна будешь в воскресенье?
Эх, какой хороший вопрос.
Кому я там вообще...
А впрочем, неважно. Многие вопросы, адресованные себе, лучше вообще не задавать.
-Кому-нибудь буду нужна, - огрызаюсь я сегодня лениво и без желания, потому что это похоже на перепалку умного, умудренного зрелой взрослой жизнью отца и его дочери-подростка без царя в голове и с нескончаемой жаждой противоречия. А я ведь так мало на нее похожу. Да и вряд ли когда-нибудь походила.
-Где личное дело Яксли, Нэнси? - вопрос застает меня врасплох, но выражение лица не меняется. Август бросает на меня делано безучастный взгляд в зеркало заднего вида.
-Откуда я знаю? - легкий, ни к чему не обязывающий тон.
-Не делай из меня идиота.
Ты переступаешь границу, Сепсис. Я готова позволить тебе ремонт в моей квартире, прокуренную кухню, обтрепанную годами машину, причал, чемодан, фонарный столб – все, кроме разговоров о Кельте.
Потому что это мое, Сепсис.
Более, чем что-либо.
-Даже не собиралась.
-Ты думаешь, я не умею складывать два и два? Ты уезжаешь в Ирландию в отпуск, из архива пропадает личное дело Яксли, а Ирландия – его родная страна, а по ночам этот придурок зовет тебя по имени. Я похож на кретина?
-Что?
-Я спросил, похож ли я на кретина.
-Причем тут ты?!
Горло перехватило, и стало нечем дышать – похоже на пристум астмы. Удушье валит с ног, и все вокруг расплывается, слышен грохот чемодана в багажнике, пахнет бензином – вся обезумленная картина внезапно собирается по кусочкам, и я почти ничего не чую, кроме одного...
-Он говорит? Он зовет... меня?
-Зовет, - согласился Сепсис с неожиданной яростью – такого я определенно еще не слышала. - Спи.
-Подожди... что он говорит? Как вообще?.. Почему?..
-Прекрати задавать глупые вопросы и спи.
-Как... этого не может быть...
-Я сказал, спи!
-Нет, погоди...
-Silencio, Нэнси.
Моя тишина намокла, а потом еще одна вспышка заклинания резанула глаза, и свет потух.
-Ты рыбой пахнешь, - донесся через вату приглушенный голос Августа Сепсиса.

 Отправлено: 29.12.08 10:38. Заголовок: Глава 10. Я просн..

[align:center]Глава 10.[/align]
[align:center][Кельт, я сегодня хочу сказать тебе кое-что.
Кое-что бессмысленное.
Я тебя люблю][/align]
Я проснулась от громкого нецензурного вскрика – закуривая, Август случайно обжегся пламенем зажигалки.
Первые две секунды я пыталась осознать, где я. Потом поняла – опять на той же прокуренной кухне. Мне кажется, что Август Сепсис и его квартира – из разряда тех странных и оттого привычных вещей, которые никогда не меняются. Это – один вечный нескончаемый день.
День, в котором ничего не происходит.
А за окном – мой Лондон в дожде. Этот дождь не сравнится по масштабам с ирландским, но он так же незыблем, как Тауэр, или Биг-Бен, Трафальгальская площадь, кухня Сепсиса. Странно, я теперь все сравниваю с Ирландией. Как будто других критериев сравнения существовать уже и не может.
-Проснулась, - Сепсис всегда говорит так, как будто пишет отчет по работе – констатация факта, а не разговор. - Коньяк будешь?
Еще одна отличительная особенность Августа Сепсиса в умении пить и не пьянеть. Всегда хлещет с утра бокал коньяка и всегда предлагает мне.
А еще ведь людей спасает...
Идиот.
-Нет. Отвези меня на работу.
Скоро в моем лексиконе останется всего три слова: “некогда”, “работа” и “Кельт”.
Причинно-следственные связи, мать их.
Похоже, я – самый что ни на есть среднестатистический трудоголик.
Сепсис хмурится, залпом выпивает свой коньяк и даже не морщится.
-И что там?
-Где – там?
-Да на работе. Что у тебя там? Отлично справятся без тебя, - звон бокала о расшатанный стол, Сепсис опять закуривает. Когда дурные привычки превращаются в счастливые традиции, это угнетает. - Увольняйся. Платят гроши, график ненормированный, на всю голову двинутые больные, злобные медсестры. Оно тебе надо?
-Оно мне надо, - спросонья я огрызаюсь еще отчаянее, чем обычно. В такие минуты лучше не смотреть в зеркало: я обезумленно боюсь увидеть настоящую Нэнси Поддани – усталую, замороченную и совершенно безвкусную.
У девушки по ту сторону зеркала незнакомое лицо и серо-седые волосы.
И она выглядит старше, хотя я отлично помню: ей двадцать. Мы ведь вместе праздновали прошлый день рождения.
И я определенно где-то ее видела.
-Ради чего? - выдыхает Август.
Я только смеюсь ему в глаза, и мой смех – глупый.
-Ради кого, Сепсис.
-Он тебя не любит, дура.
-Но я ему нужна.
...Мой Лондон – хмурый, запыленный, пронесенный в веках, с туманами и всегда влажным асфальтом.
А я – это сумка через плечо, синяки под глазами и смешная прыгающая походка.

* * *

-Селвин?
В палате тихо, по стеклу стучит вымученный лондонский дождь. Сейчас без пятнадцати семь утра.
Подъем по режиму – в восемь тридцать. Это я помню совершенно четко.
А еще я помню, что до восьми медицинский персонал не появится в отделении. Дежурная медсестра не в счет – у нее роман с парнем из отделения магических травм, и она втайне от начальства ночует вместе с ним в сестринской этажом выше.
Рабочий день еще не начался, только я одна стою на пороге палаты; только я и моя дурацкая сумка через плечо.
-Селвин.
И никто не откликается на мой зов. У меня – почти паника. За минуту я успеваю придумать два миллиона объяснений, от самых абсурдных и невинных до самых кровавых и жестоких. В моей голове тысячи сюжетов, и я похожа на Бога.
Может, мир был создан как раз в какой-то из таких моментов? В приступе обычной человеческой паники...
Я делаю несколько шагов, и они для меня неподъемнее самого неба. И мой взгляд шарит по пустой кровати Селвина Яксли, по беспорядочно смятой больничной простыне, старому стулу около окна.
Его нет.
-Яксли.
Я все еще не отдаю себе отчетов, просто не понимаю, как же это так – я неслась сюда, как оголтелая, шлепала по извечному лондонскому мокрому асфальту, а его... нет?
Черт, да куда же он мог деться?!
Я судорожно рыщу по палате. Вот миссис МакКингли, у нее полная потеря памяти, и она почти никогда не открывает глаз. Ее кровать около подоконника, потому что у миссис МакКингли клаустрофобия, и ей нужно находиться поближе к окну, чтобы она всегда могла ощутить себя в открытом пространстве – чушь полная, но если это нравится главному целителю, никто не спросит, разумно ли это.
В другом углу, у стены, расположена кровать мистера Гайда. Он бывший военный, лишившийся магии и случайно убивший своего боевого товарища. В отличие от миссис МакКингли, Гайд никогда не закрывает глаз. Вот и сейчас его черные маленькие зрачки в обрамлении блеклой радужки неотрывно следят за трещинкой в потолке. Это производит пугающее впечатление, но его грудь медленно и равномерно вздымается, поэтому можно быть спокойной, он пока не умер. Хотя дело не за горами.
Мистер Гайд даже спит с открытыми глазами. Мэнди Броклхерст, сестра из нашего отделения, назвала это “синдромом патологического недоверия”, и с ней трудно не согласиться – мистер Гайд после убийства своего друга перестал доверять даже себе, не то что окружающим людям, и теперь его глаза всегда открыты, как будто, закрыв их, он чертовски боится упустить из вида малейшую деталь, демонстрирующую чье-нибудь предательство.
Мне все равно, как это называется. Моя задача – всего лишь вовремя заметить, что больной умер. Пока что мне не пришлось этого видеть, но я знаю, что еще придется.
И от этого – страшно.
Спасает только профессиональный цинизм.
Забавно, но мне почему-то кажется, что все, кто работает с сумасшедшими, рано или поздно намного обходит их по степени неадекватности (во всяком случае, Август Сепсис – самый настоящий больной, да-да).
-Кельт!
У меня срывающийся хриплый голос; настолько страшно еще не было никогда, страшно настолько, что забываешь, как дышать, как заставить свои легкие работать, свое сердце – методично открывать и закрывать клапаны, перекачивать кровь; наверное, именно так умирают люди – от страха перед беспомощностью своего тела, чувствуя, что уже не в состоянии принудить пульс к отстукиванию четкого ритма.
-Ке-е-ельт...
Я уже не говорю, это просто хрип, сквозь который ничего не различить, и я сама не понимаю того, что произношу уже по привычке...
А потом сильные руки зажимают мне рот, и я уже не могу ни звать никого, ни кричать – ничего не могу. Не потому, что кислорода у меня теперь уже окончательно не осталось, а просто я узнаю запах.
Повинуясь этому запаху и тому мужчине, что в тишине тащит меня из палаты, мои ноги волокутся по полу, я целиком висну на его руках, молчу и плачу, бьюсь в тихой, исступленной истерике, а он не реагирует, ему плевать.
А в коридоре пахнет только тишиной и лекарствами, так было всегда и даже сейчас, когда падают мои небоскребы, ничего не может измениться.
Я же забыла – в этом дне ничего не происходит.
-Я люблю тебя, Кельт, люблю, люблю, люблю... - ему все равно, он затыкает мне рот поцелуем, лапает, сжимает в объятьях, он вырезает из меня нервы похлеще любого хирурга, впитывает мои слезы, вытирает их губами, щекой, пальцами, волосами с проблесками седины, за которые я цепляюсь, наматывая на кулак, доставляя ему боль, на которую он тоже не обращает внимания,
И говорит мне короткое:
-Ты.
А я слышу его голос, я его слышу, слышу, слышу!
Цифра семь вспыхивает в сознании искрами, и я вспоминаю.
-Полтора часа... - так тяжело на секунду отрезвиться, не глядя в его глаза (живые, живые глаза!), стать на мгновение реальной и настоящей, разумной, рациональной – любой. - Сестринская свободна до восьми тридцати. Полтора часа.
Он понимает меня лучше, чем я себя.
В сестринской холодно, мне – жарко.
Это не он сумасшедший.
Это я.

Мона

 Отправлено: 31.12.08 13:28. Заголовок: Глава 11. Волосы у ..

[align:center]Глава 11.[/align]
Волосы у нее были короткие, встрепанные, делавшие ее похожей на уличного воробья, к тому же неяркого средне-русого оттенка.
Она вообще очень средняя.
Узкие ступни, острое, угловатое личико без макияжа – уставшие, очень уставшие глаза, бледность, зрачки похожи на две черные дыры в пространстве. Ресницы светлые, очень длинные и пушистые, без намека на тушь – он это заметил сразу, едва только его завезли в палату семь месяцев назад. Она тогда стояла у окна и вырезала из бумаги снежинки, лицо было почти таким же бледным, как и сейчас, и оттого пухлые, полнокровные губы казались на полотне кожи неловким пятном краски, которую пролил художник по неосторожности.
Он часто ее рассматривал. Знал, что когда она протягивает руку, ставя на его тумбочку тарелку с супом, ее мышцы инстинктивно напрягаются на вдохе, и тогда и без того маленькая грудь становится совсем плоской, как у девочки с еще не сформировавшимся телом. Знал, что если она в этот момент повернется спиной, то можно будет наткнуться взглядом на костяшки позвоночника на стыке шеи и спины, на острые локти в обрамлении всегда закатанных рукавов белого больничного халата. В свободное время он развлекал себя тем, что наблюдал за ней, но она никогда не замечала этого – что говорить, его карьера замечательно поспособствовала тому, чтобы быть незаметным, когда того хочешь. Он наблюдал и искренне веселился, представляя себе, что у нее под халатом – растянутый свитер, или какая-нибудь дурацкая кофта с уродливыми кошмарными пуговицами, или, может быть, старенькая блузка (на плече маленькая дырочка, тщательно заштопанная нитками в тон) в цветочках, как любят синие чулки вроде нее. Ее подруги по работе ходили по коридорам на высоченных каблуках – их бедра при этом призывно раскачивались, и это было вульгарно-дразняще. А она одевала кроссовки – белые и невзрачные, без всяких платформ и наворотов. Самые обычные магловские кроссовки – бесшумная обувь, в которой она умудрялась топать хуже слона.
И она была в колготках. Таких обычных, даже не в капроновых, а совершенно обыкновенных безразмерных колготках с ужасными складками на худых коленках, которые иногда проступали сквозь ее тонкий халатик.
И она пугала его, эта простая девочка, заспиртованная в своей самобытности, простоте и непохожести на всех знакомых ему по молодости кукол.
Это было отвратительно.
С вечным молчанием и обязанностью никогда не напрягать голосовых связок он справился легко, даже с некоторой долей радости, воспринимая тишину как отдых от нагромождений слов, которые он строил всю свою жизнь. В самом деле, это было прекрасно – дать себе возможность наконец отдохнуть от того бессмысленного и по большей части пустого трепа, чем он занимался всю жизнь. К тому же так забавно было смотреть на все попытки целителей вытянуть из него хоть словечко.
Что говори, а Селвин Яксли отлично умел играть. И что с того, что сейчас ему досталась роль сумасшедшего? Это по-своему весело...
С разрывом с прежней жизнью тоже не возникло особых проблем. О нем почти забыли, и это было на руку. Поначалу ему казалось, что любая альтернатива будет лучше Азкабана, и именно поэтому он столь удачно прикинулся ненормальным в суде. Селвину Яксли удавалось все и всегда, без исключений. Удалось и в этот раз.
-Просто ты трус, - сказал однажды излишне пьяный Барти Крауч; это было давно, несколько жизней назад, несколько временных пластов, когда реки виски дотекали к дамбе, чтобы однажды сломить плотину.
Яксли тогда засмеялся – дерзко и обезумленно, как умел он один, и ответил:
-Ну а кто же ты?
-И я трус, - спокойно ответил Барти. - Но ты – хитрый трус, Сел. Ты научился это прятать. И это твой самый большой порок.
Если бы Крауч тогда не выпил чуть больше, чем нужно, он бы никогда не произнес ничего подобного. На следующее утро он, конечно, не вспомнил. Да и Яксли не задумался. Лишь отложил в памяти. Лет эдак на дцать.
Так не хотелось понимать, что пришло время размышлять над смыслами. Строить параллели, выяснять суть. Еще больше не хотелось признавать, что ты больше не имеешь права откладывать просто потому, что откладывать некуда.
И вот тебе уже сорок, ты – не молод, у тебя седина, морщины и цепкие хлесткие взгляды, наученные видеть насквозь, нет наивности и ощущения чуда.
А она была такая маленькая, вся хрупкая, вымотанная и замороченная, похожая на ребенка – почему-то на мальчика.
И он ее – хотел.
Он справился с тем, что пришлось бросить курить, хотя было и тяжеловато, может, даже тяжелее, чем ни с кем не общаться. Справился с тем, чтобы не пить любимый виски.
Он все сумел пережить с легкостью.
Все, кроме желания ее получить.
И он прекрасно знал, как она на него смотрит. Ощутимо чувствовал чем-то подкожно-подскостным, что эта девочка невесть что про него навыдумывала и влюбилась в то, что у нее вышло в результате операции сложения.
И она ему была – нужна. Нужна до ноющей боли в грудной клетке.
А потом она куда-то уехала, и он, наверное, просто не смог больше держаться, звал ее ночью, пару раз произнес во сне: “Нэнси”, и это так удачно услышал Сепсис. Целитель долго стоял на пороге палаты (он часто приходил, пока ее не было, постоять в темноте, прислонившись к косяку и стараясь быть незаметным – только дыхание выдавало), смотрел и не говорил. Потом он резко развернулся и ушел, грохая обувью, и на секунду Яксли показалось, что он слышал всхлип.
Это ничего не меняло, но многое объясняло.
В конечном счете ей просто не повезло – влюбиться в такого, как Селвин Яксли; но он был в этом нисколько не виноват, да и не отказался бы от того, что удачно плывет само в руки.
Другие объяснения он себе не давал – это было не_привычно.
А потом она вернулась, с теми же глазами, позвонками, плоской грудью, с теми же короткими встрепанными волосами, похожая на того же мальчика, вернулась и долго звала его в тишине больничной палаты, металась и ревела, как идиотка, а он просто за ней следил, а потом – украл в сестринскую. Удачное время, место, пространство – все было на руку, но связи между событием и временным пластом почему-то перестали его волновать, и хотелось только ее, да чтобы побольше, без остановки.
Она была испуганная, вытянутая в струну, с деревянной спиной, не умела целоваться, а только кусала его за губу – бестолково и по-детски, но это его не смешило. Потом она неожиданно оторвалась и отступила назад, а он так и остался лежать на узком протертом диванчике, наблюдая за ней, за тем, как она суетливо, некрасиво стягивает свой халат, бормоча:
-Скажи, я ее лучше? А? Лучше, лучше?
Ему было плевать, какую очередную импульсивную чушь она будет нести, он только смотрел за тем, как халат падает на пол, а под ним – как все просто! - оказывается простая белая маечка на бретельках (надо же, кто-то их еще носит), невзрачные брюки, которые она расстегивает очень торопливо, потом – все те же убогие колготки со складочками на коленках, белое хлопковое белье.
А она все шептала:
-Я лучше? Лучше?
А он не понял:
-Кого?
Она остановилась на секунду и, стаскивая свою нелепую майку (от движения рук приподнимаются ее белые груди с отчетливо проступающей сеточкой синих вен), ответила остро и отчаянно, указывая на косые буквы “Мона” на его руке:
-Ее!
Он засмеялся и потянул ее на себя; ее лицо, мокрое от слез, красное и отчаяния и стыда, оказалось в миллиметрах, и держаться уже было нереально, и они целовались быстро и безнадежно, потом она распахнула глаза – сумасшедшие и огромные – и спросила:
-Зачем, Кельт, почему...
-Потому что я хочу тебя, bodoinseach, потому что ты мне нужна, потому что если ты еще раз уйдешь, я найду тебя и удушу собственными руками, и это никакая не шутка, ты меня поняла?
-Да-да-да, - бессвязно бормотала она, снимая с него рубашку, беспорядочно порхая руками по оголенному торсу, худощавому, поджарому телу без признаков возраста, чуть влажной смуглой коже, под которой перекатываются мышцы, по линиям вен, темной дорожке волос, спускающейся вниз по плоскому животу.
Он все ждал, что она что-нибудь скажет, попросит остановиться, проклянет, устроит истерику, но она молчала, тыкаясь носом ему в живот, как будто искала защиты, или, может быть, просто слишком опьянела от всего того, что так неожиданно свалилось на ее голову, но она его – не боялась.
И по тому, как сдавленно она ойкнула, когда ему стало влажно и остро, он понял, что, наверное, она все это время хранила себя... для него? Боже, как странно. Она дрожала и плакала, закусывая губу; внезапно стало холодно, очень холодно, так холодно, что пришлось прижаться к ней близко-близко, ближе некуда, чтобы увидеть ее распахнутые от боли глаза, ничего не спрашивать, хотя почему-то... хотелось...
А потом было тепло, тесно и подозрительно, по-кошачьи уютно; она свернулась на нем почти калачиком, сбивчиво дышала в ключицы, и можно было телом почувствовать, что она улыбается. Он протянул руку и погладил ее нежно-трогательную длинную шею; она, не смущаясь, потерлась щекой о его грудь и сказала глупо:
-Ты тут.
Забавно, но ему стало почти стыдно; ощущение, будто в одночасье стал развратителем малолетних.
-Все же теперь будет иначе, - сказала она утвердительно. - Ты же такой хороший...
-Нет. Я не хороший. Это вообще не обо мне.
Она смотрела тяжело и печально, как будто бы знала все наперед – или ему только так казалось? Так маленькие умные дети смотрят на неразумные поступки взрослых.
Он лежал на диване и слушал, как она несет восхитительно милую чушь, гладил ее затылок, как гладят кошку, она – почти мурлыкала и продолжала увлеченно рисовать какие-то незнакомые картины, а он убеждал себя, что это ничего не значит, что просто интрижка без имени, без протяженности во времени – просто так, ни_за_чем.
Не убедил.
Вдруг где-то в левой стороне груди что-то заныло. И вроде бы не сердце, а что-то другое, подреберное, но и не легкие тоже. Мышцы сжались в тугой комок, прекратили свое сокращение.
Она продолжала напевать что-то себе под нос, рисуя носом узоры на его груди.
Нет, это не старость, - рассеянно подумал он, откинул с лица полностью седую прядь, посмотрел в потолок, дальше – на круглые оббитые часы на расшатанном гвоздике. Было двадцать минут девятого.
Когда он попытался встать, она опять заревела, а он никогда не умел никого успокаивать, только доводить до истерики, и суетливое и неуверенное: “Тише, тише...”, слетевшее с его губ, было в новинку.
...-Ты не знаешь, как кормят гусей, чтобы у них развился цирроз печени, и это добавило бы паштету более нежный вкус? - вдруг донеслись до него ее спокойные слова как сквозь вату.
-Не знаю, - сказал он машинально, хотя – знал.
-Вот и я не знаю, - сказала она очень грустно, поцеловала его в нос, и ее громкие кроссовочные шаги бодро побежали по коридору.
Он ее не любил.
А у нее было детство.